В Екатеринбурге с большим успехом проходит выставка петербургского художника Николая Блохина. Мастер мирового уровня, блестящий представитель русской классической художественной школы, художник больше известен за рубежом. Он много выставлялся в Европе, а особенно активно – в США, где проводил по две выставки в год. В последнее время это имя стало известным и у нас, поскольку Николай Блохин стал чаще выставляться в России. Выпускник, а сегодня уже и преподаватель кафедры рисунка Санкт-Петербургского академического института им. И.Е.Репина, Николай Блохин рассказал о своем становлении как художника, но не благодаря Академии, а скорее – вопреки. В этом парадоксе и заключена, наверное, магнетическая сила его произведений.

В Екатеринбурге с большим успехом проходит выставка петербургского художника Николая Блохина. Мастер мирового уровня, блестящий представитель русской классической художественной школы, художник больше известен за рубежом. Он много выставлялся в Европе, а особенно активно – в США, где проводил по две выставки в год. В последнее время это имя стало известным и у нас, поскольку Николай Блохин стал чаще выставляться в России.
Выпускник, а сегодня уже и преподаватель кафедры рисунка Санкт-Петербургского академического института им. И.Е.Репина, Николай Блохин рассказал о своем становлении как художника, но не благодаря Академии, а скорее – вопреки. В этом парадоксе и заключена, наверное, магнетическая сила его произведений.

Как вы пришли в искусство? Что определило ваш выбор – семья, школа, случай?

– Мои родители инженеры. Я жил в Купчино, учился в обычной школе. У меня брат играл на скрипке, а жили мы в одной комнате. И я вот это изо дня в день слушал… Меня тоже хотели в музыку запихнуть – должен же ребенок чем-то заниматься. Я твердо сказал, что туда точно не пойду. Тогда куда? Я договорился с родителями, что неделю похожу в художественную школу, и если понравится – останусь. Я пришел в художку – там запах краски, особые отношения между людьми, как-то весело, смешно, душевно. Мне просто понравилось. Потом поступил в СХШ при Академии.

Ваша живописная манера академична и неакадемична одновременно и вместе с тем очень артистична. Что повлияло на ее формирование?

– Я специально ничего не искал, все как-то так само сложилось. Еще в детстве начал писать какие-то цветовые композиции, потом в СХШ учился. А эти мои цветовые «подачки», как ни странно, пошли после армии. Я не поступил в Академию с первого раза и пошел в армию. Служил в Москве, ходил в «самоволку» – ЦДХ, музей рядом, было что посмотреть. Тогда как раз появилось много интересного: Филонов, реалисты, Корнелиу Баба увидел. Возможности писать не было, но впитывал все, да и возраст оказался такой подходящий…Словом, это такой стресс был для организма, что-то такое произошло со мной, что я пришел и стал готовиться к поступлению. А в Академии меня не любили – я не вписывался, и сейчас это понимаю, потому что сам преподаю. Академия в принципе консервативна. Это ни плохо, ни хорошо – это так и есть. Начинают тройки-четверки с минусом ставить, по углам вешать, говорить, что это вообще не «академия», и надо хоть раз в жизни «честную голову написать». Кого-то она ломает, кто-то поворачивается.

Как вам удалось не сломаться?

– Я упертый, и боролся с тройками. Во-первых, старшекурсники приходят и говорят, что хорошо. А во-вторых, я был уже не маленький мальчик. На старших курсах я учился в мастерской профессора Угарова: он однажды поправил мою работу, а я аккуратненько сошкрябал – и после этого он года полтора ко мне вообще не подходил. Так получилось, что на 1-2 курсе у меня учителя были какие-то вялые. Когда на 5-й пришел – ну, думаю, тут меня научат. И снова разочаровался – постановки дебильные, ничего не умеют. И я начал «зарубаться». Пока одна девочка в курилке не сказала, что без набросков вообще ничего не получится. Она сказала банальную вещь, но вовремя. И я услышал. Начал рисовать, сначала рисунков по десять в день, потом до ста доходило. И так в течение примерно двух лет. Устроил себе такой тренинг. Горы бумаги изводил, что получше – оставлял, похуже – в помойку. Через год я уже вышел за академические рамки и мне было все равно, 4 или 5 мне поставят. Я уже почувствовал, что называется, «вкус крови», как тигр-людоед. Понял, что во мне что-то есть. И оно есть – не благодаря, а вопреки академической школе.

Как вы начинаете работу над картиной? Есть ли у вас какие-то особые секреты письма, технологические приемы?

– Я сразу начинаю работать краской. Сначала углем пытался рисовать, потом плюнул. Двумя цветами начал сразу раскрывать картину. Нет у меня какой-то отрисованности. Я стараюсь холст сразу закрыть, в первый сеанс, потому что глубины нет, когда просвечивает белый грунт. Или цветной грунт делать. Особых наработок, которых я безоглядно придерживаюсь, у меня нет. Где-то гладко, где-то убираешь краску. Начиная писать, я смотрю на холст: какого размера, гладкий или зернистый, светлое пишу более корпусно, подскабливаю, снова пишу. Рембрандт тоже так делал, это тогда называлось «под нож». Идет вплавление красочных слоев. Лицо пишу гладко, ровно, а вокруг можно уже по-другому – возникает разность фактуры. Я люблю красочку фактурить.

Сколько времени у вас уходит на создание картины, если такой вопрос вообще уместен? В каком темпе вы обычно работаете?

– У меня в мастерской одновременно 15-20 холстов в работе, что-то сохнет, что-то пишу. Портреты делаю за 10 подходов, могу работать два дня подряд, потом месяц перерыва. А иногда и год и два, если просто не хочется писать. Вот сейчас с выставкой в Екатеринбурге – говорили, будет через полгода, потом – нет, через месяц! Я был в панике. Потом сказали, что через два месяца, и я вздохнул с облегчением, что есть еще время поработать. В этой экспозиции у меня семь работ, которые я не успел дописать – «Соловей», «Поющий». В мастерской не всегда это видишь, а на выставке становится хорошо заметно.

Тематика ваших работ далека от современности. Что навеяло вам тему для картин?

– «Масленицу» я придумал, когда делал диплом, и сейчас развиваю эту тему. Почитал Лихачева. Я россиянин, мне это близко. Хотя очень сильно закапываться в этнографию я не хочу. Архаичная тема.

Как возникает переход к «литературной», сюжетной работе? От вашей внутренней потребности? Или есть заказчик?

– В Академии, понятно, это были учебные задания, хотя я пытался их выполнять творчески. «Вяжущую» писал на 5 курсе. Потом с ней победил на конкурсе в Нью-Йорке. Потом, так получилось, возникла русская тема – «Балаган», «Бойцы». Картина – это самая верхушка процесса, это самое интересное и самое сложное. Насчет заказчика – это тоже вечная история, отношения художника и заказчика. Когда есть хорошая картина – покупатель найдется. С другой стороны, если даже картина хорошая – есть круг, в который нужно суметь войти. У меня это как-то получилось.

Откуда берутся образы в сюжетных картинах? Это ваша фантазия или натурщики?

– Раньше я что-то придумывал, а сейчас понял, что с натуры я напишу лучше. Зачем придумывать? Вокруг народу-то много. Пошел кофе пить – увидел типаж. О, классный дядька! Я чуть-чуть, бывает, подыскиваю, потом оказывается, что есть такие люди. В том же институте увидел парнишку, беленький, волосики редкие, такой типично русский, как Левша, наверное, в «Очарованном страннике». Пригласил позировать. Особо и выискивать не надо.